ТЕМА: Книги,статьи,журналы,рассказы.Все,что помогает нам

Анжела, спасибо за такой исчерпывающий ответ. Спасибо!!!

перечитывала сегодня Чехова, может и вам, девочки, понравится этот рассказ
ТОСКА

Кому повем печаль мою?.. 1

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажжённых фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнётся. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашёл нужным стряхивать с себя снег... Его лошадёнка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать...
Иона и его лошадёнка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора ещё до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает своё место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона.— Извозчик!
Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облеплённые снегом, видит военного в шинели с капюшоном.
— На Выборгскую! — повторяет военный.— Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!
В знак согласия Иона дёргает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошадёнка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места...
— Куда прёшь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из тёмной, движущейся взад и вперёд массы.— Куда черти несут? Пррава держи!
— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.
Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошадёнки. Иона ёрзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.
— Какие все подлецы! — острит военный.— Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.
Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.
— Что? — спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает своё горло и сипит:
— А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.
— Гм!.. Отчего же он умер?
Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:
— А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля.
— Сворачивай, дьявол! — раздаётся в потёмках.— Повылазило, что ли, старый пёс? Гляди глазами!
— Поезжай, поезжай...— говорит седок.— Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!
Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжёлой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнётся... Мокрый снег опять красит набело его и лошадёнку. Проходит час, другой...
По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.
— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач.— Троих... двугривенный!
Иона дёргает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попрёков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.
— Ну, погоняй! — дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы.— Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всём Петербурге не найти...
— Гы-ы... гы-ы...— хохочет Иона.— Какая есть...
— Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?..
— Голова трещит...— говорит один из длинных.— Вчера у Дукмасовых мы вдвоём с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.
— Не понимаю, зачем врать! — сердится другой длинный.— Врёт, как скотина.
— Накажи меня бог, правда...
— Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.
— Гы-ы! — ухмыляется Иона.— Ве-есёлые господа!
— Тьфу, чтоб тебя черти!..— возмущается горбач.— Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка её кнутом! Но, чёрт! Но! Хорошенько её!
Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращённую к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается ещё раз и бормочет:
— А у меня на этой неделе... тово... сын помер!
— Все помрём...— вздыхает горбач, вытирая после кашля губы.— Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезёт?
— А ты его легонечко подбодри... в шею!
— Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?
И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.
— Гы-ы...— смеётся он.— Весёлые господа... дай бог здоровья!
— Извозчик, ты женат? — спрашивает длинный.
— Я-то? Гы-ы... ве-есёлые господа! Таперя у меня одна жена — сырая земля... Хи-хо-хо... Могила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну...
И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в тёмном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь ещё с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдётся ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из неё тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, её не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что её не увидишь днём с огнём...
Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.
— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он.
— Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай!
Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдаётся тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дёргает вожжи... Ему невмоготу.
«Ко двору,— думает он.— Ко двору!»
И лошадёнка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почёсывается и жалеет, что так рано вернулся домой...
«И на овёс не выездил,— думает он.— Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий своё дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...»
В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.
— Пить захотел? — спрашивает Иона.
— Стало быть, пить!
— Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!
Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он ещё путём не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про неё нужно поговорить... Да мало ли о чём он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить ещё лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.
«Пойти лошадь поглядеть,— думает Иона.— Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...»
Он одевается и идёт в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нём можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...
— Жуёшь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя её блестящие глаза.— Ну, жуй, жуй... Коли на овёс не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...
Иона молчит некоторое время и продолжает:
— Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребёночек, и ты этому жеребёночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребёночек приказал долго жить... Ведь жалко?
Лошадёнка жуёт, слушает и дышит на руки своего хозяина...
Иона увлекается и рассказывает ей всё...

Книга М.Ньютона "Путешествия Души" - это сенсация.
Сразу же после выхода в свет она стала мировым бестселлером. Благодаря этой книге широкому кругу людей впервые стала доступна достоверная, подробная научная информация о том, что происходит с человеком после смерти. То, что в ней описывается, окончательно снимает завесу тайны с самого загадочного процесса, который ожидает каждого из нас.
Эта книга построена в виде диалогов с пациентами, которых д-р М.Ньютон своими собственными методами регрессивного гипноза вводил в сверхсознательное состояние, во время которого они вспоминали то, что происходило с ними между физическими воплощениями. Их удивительные и часто неожиданные ответы стали откровением даже для самого автора книги.
Майкл Ньютон. Книга Первая – Путешествие души (1 часть из 5)
Файл Майкл Ньютон (Путешествия души) жизнь между жиз..

Здравствуйте,девочки.В мире так много написано всего,но я всё-таки не перестаю удивлься,всё ,что я прошла.всё ,.что перечитала,т.е.то ,что искала душа моя -то же самое читаете и вы ,девочки-неужели ,правда ,мы похожие и нас не зря здесь собрали,понимайте о чём я...когда моя душа была в поисках ,Халида,я нашла этото рассказ и прочитала-или души у нас похожие или я ничего не понимаю.....мне кажется ступенька за ступенькой нас какая-то сила учит жить с этой болью,нам попадаются рассказы.фильмы-то ,что приносит нашим душам как бы покой ,не могу объяснить ,но я думаю ,вы меня поняли,девочки.Или у меня сдвиг.....

Колыбельная.

Эта история началась с того, что к нам в храм на Причастие поднесли девочку трёх с половиной лет. Маленькая цыганская девочка, такой же ребёнок, как и все остальные. Правда, одета она была побогаче, чем другие дети, в ушках уже висели золотые серёжки, а на головке красовалась не по возрасту затейливая шляпка.

Отец, взяв ребёнка на руки, подошёл с ней под Причастие. Не скажу, причащали они своё дитя у нас в первый раз или нет, − во всяком случае, не припомню, чтобы я видел их раньше. Когда девочку поднесли непосредственно к Чаше, она, до того спокойно сидевшая на руках у отца, вдруг вся начала извиваться. Ребёнок не плакал, он только очень активно и забавно, словно маленькая обезьянка, перебирал ручками и ножками, а потом, как мне показалось, все её косточки вдруг сложились в тоненькую трубочку, и она «песочком» стекла из отцовских рук на пол храма. Легла на плиты личиком вниз и закрыла головку руками, словно ожидая нападения сверху.

Оба родителя, молодые, одетые по-европейски, со вкусом, обескураженные таким поведением ребёнка, выглядели крайне расстроенными. Не говоря ни слова, без суеты, они подняли девочку, но та, словно безжизненная вещь, повисла на руке у отца. Так через руку может быть переброшен и висеть какой-нибудь плащ, или халат, но никак не живой человек, тем более ребёнок. Только после того, как её умыли святой водой, личико девочки стало розоветь и возвращаться к жизни.

После окончания службы на выходе из храма меня дожидались родители девочки, а сама она, вновь полная сил и энергии, прыгала здесь же, в маленьком цветнике у входа.

− Батюшка, − оба родителя обращаются ко мне чуть ли не одновременно, − Вы видели, что произошло с ребёнком. И это уже не в первый раз. Мы привезли её в храм специально, чтобы посмотреть, как она себя будет вести. С нашей дочкой вообще творится что-то неладное.

Дело в том, что она постоянно видит моего старшего брата. Павел погиб в автомобильной катастрофе пятнадцать лет назад. С того времени я успел вырасти, жениться, а сейчас заканчиваю строительство большого нового дома, в котором он, естественно, никогда не был. Три с половиной года назад у нас с женой родилась дочка. Мы её долго ждали, и появление на свет нашей девочки стало для нас большой радостью, но как только Сашенька начала говорить, то чуть ли не первым её словом стало имя моего покойного брата – «Паша». В сравнении с другими детьми девочка говорит мало, но в умственном отношении развивается нормально.

Ей никто не рассказывал о Паше, и уж тем более об обстоятельствах его гибели. Да и как такой крохе объяснить, почему автомобиль брата вдруг выбросило с дороги и он, вылетев из машины, погиб, ударившись головой о дерево? В три года для человека ещё не существует понятие смерти, а она подойдёт к его фотографии, укажет пальчиком и говорит: «Паси нет, Пася умер».

Мы у себя в доме попрятали все Пашкины снимки, так она наладилась ходить по соседству в бабушкин дом, а там его портреты чуть ли не в каждой комнате. Ходит от фотографии к фотографии и всё: «Пася ехал ямка бух. Пася умер». Меня, − продолжает отец, − это уже бесит, словно для ребёнка вообще не существует других тем. Дома − и кошка, и собака; Сашенька, расскажи нам про собачку, так нет же ведь, всё про «Пасю».

А сейчас, батюшка, она его реально видит, и мы это понимаем. За стол садимся, она требует поставить стул для брата. Чем-то её где-то угостят, сама не съест, несёт с ним поделиться. Мы наблюдаем за ней, когда она играет в игрушки. Батюшка, она явно не одна. Поначалу думали, что ребёнок, наблюдая привидение, будет бояться, и решили, чтобы дитя не пугалось, брать её на ночь к себе в постель. Вечером ложимся, кладём девочку между нами, свет ещё не выключали, а она садится, и давай ему вот так ручкой махать: «Спи, Пася, спи».

С полгода назад мы в первый раз взяли её с собой на кладбище, когда поехали на могилу к Пашке, и очень потом об этом пожалели. Что тут началось, на словах не расскажешь, это нужно было видеть. Увидела памятник, ручки протянула, радуется. На могиле у брата стоит большая гранитная плита, и он на ней во весь рост, каким и был тогда в шестнадцать лет. Подошла к памятнику, встала и смотрит во все глаза, а потом, словно с ней заигрывать начинают, отпрыгнула и хохочет. Так дети смеются, когда их щекочут по животику. А потом давай вокруг памятника бегать − бежит, хохочет и ручкой так отбивается, словно кто-то невидимый её за спинку хватает.

Батюшка, на это же невозможно смотреть. Берёт грушу и предлагает её фотографии на памятнике: «Пася, кусяй». С тех пор мы её с собой на кладбище не берём, оставляем с бабушкой. А она, словно знает, когда мы на кладбище собираемся. Молчим с женой, как партизаны, ни одним словом себя не выдадим, а она всё равно знает. Представьте, под какие вопли мы уезжаем из дому. Теперь вот ещё и эта беда добавилась − вы видели, что происходит с ребёнком при попытке её причастить.

Батюшка, нужно что-то делать, давайте хоть дом освятим, что ли?
Мы договорились о времени освящения, и уже через пару дней я искал их дом на небольшой тенистой улочке. Подхожу к массивным тяжёлым воротам, стучу кольцом в калитку. Мне навстречу спешит привратник − пожилой, но крепкий цыган:

– Проходите, батюшка, ждём Вас.

Захожу и попадаю на обширный двор с многочисленными хозяйственными постройками. Во дворе два больших дома: один старый деревянный, но ещё в хорошем состоянии, а второй совсем новый из современных материалов.

– Молодой хозяин просил провести Вас к себе в новый дом, − говорит привратник.

Мы ещё не зашли, а на порог уже выскакивает забавная малышка, хватает меня за руку и ведёт к родителям.

Дом, хотя в нём уже и живут, всё ещё продолжает строиться, вернее в ряде помещений ведутся отделочные работы.

– Большой дом, Николай, − называю хозяина по имени, − зачем тебе такой большой?

− Наверное, это гены, батюшка, цыгане простор любят. Но и в надежде на большую семью, хотя что-то после нашей малышки у нас больше никак с детьми не получается.

Во время освящения в тех комнатах, что уже были обставлены мебелью, я обратил внимание на шкафы. И не сама мебель привлекала внимание, хотя и на неё можно было полюбоваться, а тот факт, что на всех шкафах плотно друг к другу сидело, лежало, стояло множество игрушечных собак, обезьян, крокодилов и прочей живности огромной величины. Весь этот зоопарк, чтобы ему не пылиться, был накрыт кусками полиэтилена.

Увидев мой вопросительный взгляд, Николай, словно извиняясь, развёл руками:

− Я с удовольствием отдал бы все эти игрушки в детский дом и избавился бы от этих пылесборников, но не могу. Каждый год на именины и в день рождения ребёнка к нам приходят многочисленные родственники, которые обязательно инспектируют наши шкафы на предмет присутствия на них вот этих самых игрушек. Всё это подарки дядей, тётей, двоюродных и троюродных братьев и сестёр. И только попробуй что-нибудь из этого зверинца передарить − приобретёшь головную боль на всю оставшуюся жизнь.

После того как я, прочитав полагающиеся молитвы, прошёл по всем комнатам и окропил пространство дома святой водой, Николай попросил меня пройти помолиться и в родительском доме:

– Сашенька часто бывает у бабушки, поэтому хорошо будет и там всё «почистить».

Мы так и сделали, благо что расстояние между домами ─ всего метров пятьдесят.

Старый дом кардинально отличался от нового. Хотя и одноэтажный, но со множеством больших проходных комнат, обставленных старинной мебелью. Во всём ощущалась какая-то основательность и традиция. Не хватало только парадных портретов далёких предков.

После освящения я собрал свой «тревожный чемоданчик» и уже было засобирался домой, но Николай вместо того, чтобы проводить меня до ворот, неожиданно заявил:

− Батюшка, с тобой хочет поговорить моя мама, бабушка нашей Сашеньки, её зовут Фатима.

Я согласился, и меня снова провели в старый дом, в одной из комнат которого, словно по мановению волшебной палочки, уже стоял богато накрытый стол. За столом сидела пожилая, но совсем ещё не старая цыганка, одетая во всё тёмное. В её чёрных, с интересом разглядывающих меня глазах, я увидел покой и уверенность в себе, и вообще в этой женщине, даже в самой её осанке, угадывалась внутренняя сила и достоинство. Было понятно, что она больше привыкла повелевать, а если с кем-то и разговаривала, то не иначе, как соглашаясь на беседу, а не наоборот.

Когда я вошёл в комнату, женщина встала:

− Меня зовут бабушка Фатима, ты, наверное, слышал обо мне.

Она не спрашивала, а скорее утверждала, но я, к своему стыду, ничего о ней не знал, но чтобы не обидеть хозяйку, кивнул головой в знак согласия.

− Раз так случилось, батюшка, и мой сын попросил тебя освятить дом, то я не могу не пригласить такого гостя за стол. Садись, дорогой, не стесняйся. Ко мне на днях один большой человек из столицы приезжал, вот подарок привёз, − она берёт в руки бутылку коньяку и читает, − называется «Хеннесси». Утверждает, что хороший коньяк, давай проверим.

И, видя сомнение на моём лице, добавляет:

− Ничего, ничего, я тоже не пью, но с тобой мы капель по двадцать себе позволим. Она налила содержимое в маленькие рюмочки, и таким образом я впервые попробовал этот барский напиток.

– Фатима, зачем к тебе большой человек из Москвы приезжал, что ему было нужно?

– Как что? Счастливым хочет быть, денег, власти хочет.

– А ты можешь сделать его счастливым?

Она улыбнулась, немного презрительно, опустив вниз уголки губ:

− Говорят, могу. Только разве счастье в деньгах, или в обладании людьми? Неправда всё это.

Мы снова выпили по двадцать капель коньяку, и больше к нему уже не прикладывались:

− А в чём же тогда счастье, Фатима?

Она испытующе посмотрела на меня, словно размышляя, стоит ли мне доверять эту тайну:

− Всё очень просто, батюшка, нам кажется, что оно где-то там далеко-далеко, а оно рядышком с тобой. Это твой дом, твоя жена, твои дети. Иметь их рядом с собой, смотреть на них, разговаривать с ними, даже наказывать их за озорство, как без этого? Но любить, быть любимым и кому-то нужным, − наверное, это главное. А деньги, власть − они, как болезнь, хватают человека и уже не отпускают. Беда это, батюшка, а не счастье.

Потом мы с ней пили чай, причём на столе стояло несколько сортов этого напитка, выбирай какой хочешь, и очень вкусные конфеты.

– Отец, что происходит с моей внучкой?

Я постарался ей объяснить, что:

− По какой-то причине твой старший, давно погибший сын, Павел, почему-то стал являться ребёнку. А поскольку души усопших сами приходить не могут, то вместо них в таком случае действует какое-то злое инфернальное начало. Возможно, на девочке это и отразилось. С другой стороны, мы привыкли считать, что на сороковой день душа определяется в вечности, но знаешь, преподобный Лаврентий Черниговский как-то на вопрос о сорока днях ответил приблизительно так: «Кому сорок дней, а кому и сорок лет». Получается, что душа может оставаться неприкаянной много лет, «сорок» означает ещё и «много». Возможно, что кто-то или что-то не позволяет упокоиться твоему сыну. Но это всё мои предположения, а я ещё не слишком опытен.

Фатима тревожно спросила меня:

− А что ощущает такая неприкаянная, неопределившаяся в вечности душа?

− Не знаю, но, наверно, ничего хорошего, не зря же мы желаем усопшим в первую очередь «покоя».

− Получается, что мой Пашенька − неприкаянная душа? Батюшка, это я во всём виновата, моя вина. Я любила его бесконечно, вся моя жизнь, весь её смысл заключался в нём одном. И такая беда: мой мальчик в шестнадцать лет погибает буквально на ровном месте. Его машину выбрасывает с дороги, и всё − нет моего драгоценного сыночка. Мне оставалось только одно: умереть вместе с ним, но вдруг я почувствовала, что нет, он жив, он рядом, и я решила, что никому его не отдам. Всем, чем могла и умела, стала я препятствовать его уходу. Не считала его умершим, наоборот, разговаривала с ним, словно с живым. Никогда не заходила в церковь помолиться о его упокоении, даже из домовой книги не стала его вычёркивать. Практически не езжу к нему на могилку, и вот во что всё это вылилось, теперь из-за меня страдает моя единственная внучка. Что же делать, батюшка, можно ли это исправить?

Пока я её слушал, мне вспомнился ещё один пример неразумной материнской любви, и тоже среди цыган. Однажды приводит мамаша в храм двух сыновей, старшему лет двенадцать, младшему где-то около семи. Подводит ко мне и начинает жаловаться на поведение младшего:

− Отец, скажи ему, как должен сын любить и слушаться мать, и как Господь наказывает за непослушание родителям.

Она жаловалась, а я слушал её и думал: «Какой молодец эта мамаша, нашла способ подействовать на неслуха: пожаловаться на него священнику».

– Отец, ты поругай его, − просит меня женщина. Я, перехватывая инициативу, начинаю стыдить ребёнка:

− Ты знаешь, что случается с детьми, которые не исполняют заповедь о послушании родителям?

Разговариваю с ребёнком строго, но, естественно, оставаясь в границах. Вдруг выражение лица у мамаши резко меняется и она здесь же, при детях, кидается на меня в атаку:

− Как ты смеешь ругать моего ребёнка!? Иди и ругай своих детей! Мой мальчик самый лучший на свете, а ты его обижаешь!

Затем она, демонстративно оттолкнув меня грудью, проложила путь к выходу своим чадам и в негодовании покинула церковь. Я стоял, словно оплёванный, и никак не мог поверить, что такое действительно могло произойти.

− Фатима, поедем на кладбище, мы сделаем то, что ты должна была делать в течение всех этих пятнадцати лет. Мы будем молиться об упокоении души твоего сына.

Я видел, как тяжело было пожилой женщине решиться и согласиться на моё предложение. И всё-таки она согласилась. Позвали Николая, и втроём отправились на кладбище.

Мы приехали и идём между могил. Не всякая мама, потерявшая ребёнка, способна пережить такую беду, случаются и трагедии. Вот мы проходим мимо памятника в виде свечи над могилой молодой девушки. Сразу вспоминаю её мать, как она увидела меня и спрашивает:

− Батюшка, ты веришь в воскресение мёртвых?

– Конечно, верю, ведь это наш символ веры.

Тогда она, заговорщицки наклоняясь к моему уху, сообщает:

– А ты знаешь, что оно уже началось? Она уже воскресла. Ко мне во сне приходила дочь и просила помочь ей выбраться из могилы, говорит, что уже воскресла. Батюшка, помоги мне её отрыть, ведь ты же не они, ты же веришь в воскресение мёртвых.

«Они», − это те, кто всё время мешал несчастной женщине разрыть могилу дочери. После того как однажды она уже чуть было не докопалась до гроба, её остановили и отправили в психушку. С тех пор мать стала осторожнее, но сама идея помочь воскресшей дочери выбраться из могилы её никак не оставляла. Вот и обратилась ко мне за помощью. Ведь если батюшка вместе с ней станет раскапывать могилу, никто уже не помешает.
Мы подошли к Пашиному памятнику. Фатима остановилась за несколько шагов от могилы, не в силах идти дальше. Стояла и, молча, не отрываясь, смотрела на его большую в рост фотографию на камне. Было такое впечатление, будто и мальчик с памятника вглядывался в свою мать: «Наконец, ты смирилась и пришла, моя мама. Я ждал тебя, ты бы знала, как мне тебя не хватает».

Я решил послужить панихиду, хотя на кладбищах, по обычаю, служатся литии. Панихида значительно дольше, зато в ней много проникновенных слов и песнопений. Всё это время, пока я пел, ходил с каждением, Фатима не сходила с места, точно сама превратилась в памятник, только живой, с немигающими и полными слёз глазами. Слёзы стекали по её щекам, она их не вытирала и только что-то еле слышно шептала губами.

Наконец я закончил, очистил кадило и отошёл в сторону. Фатима медленно и тяжело, совсем как древняя старуха, стала подходить к могиле сына. Она вплотную приблизилась к памятнику, и её глаза оказались вровень с глазами на фотографии. Мать протянула руку вперёд и погладила сына по лицу:

– Прости меня, сынок. Я была неправа, отпускаю тебя, покойся с миром. Никогда не молилась о тебе мёртвом, прости, я не умею молиться. Лучше я спою тебе, мой мальчик.

И запела − тихо, проникновенно, продолжая касаться рукой его глаз, его губ, волос. И хотя пела она по-цыгански, я уловил в этой песне что-то очень знакомое, только никак не мог понять что. Поворачиваюсь к Николаю:

− Коля, что она поёт, не пойму никак?

– Колыбельную, батюшка.

Через несколько дней, после воскресной литургии, обедаем в трапезной с отцом настоятелем. Он озабочен вопросом, что подарить мэру на день его рождения. Икона уже была, и картина тоже. Не книгу же ему дарить, на самом деле, хотя и говорят, что книга лучший подарок.

– Слушай, − советую ему в шутку, − подари мэру бутылку «Хеннесси».

– А что это такое?

– Это такой дорогущий коньяк, его только олигархи и пьют, мэр будет счастлив. И на вкус он, действительно, ничего так себе.

– А ты что, его пробовал?

– Да, недавно вот дегустировал, − и рассказал о том, как меня угощали коньяком в доме у Фатимы.

– Это у какой Фатимы? – встрепенулся мой начальник, − уж не у бабушки ли Василевской?

И после уточняющих расспросов он, застонав, хватается за голову:

− Ты хоть знаешь, с кем коньяк-то распивал?

Мне становится не по себе, помилуй Бог, что же я натворил?

− Запомни, Фатима Василевская, − продолжает поучать мой добрый отец настоятель, − известнейшая в округе колдунья. К ней не только из России, из-за границы едут. А у нас в городе люди её дом от греха подальше чуть ли не за квартал обходят. Представь, если слух пойдёт, что наш батюшка с колдуньей, перед которой весь город трепещет, на пару коньяк, что для олигархов, дегустируют… Так что ты уж, бать, молчи об этом и никому не рассказывай.

После этого случая я только однажды виделся с Николаем. Он рассказал, что девочка больше не вспоминает погибшего дядю, но причащаться она всё так же не в состоянии − видимо, это беда теперь с ней надолго. Через пару месяцев я получил самостоятельный приход и никогда уже больше с ними не пересекался. А ещё, где-то через полгода, разнеслась весть о смерти бабушки Василевской.

– Слава Богу, батюшка, такая страшная колдунья на тот свет убралась, − перекрестившись, с облегчением резюмировал человек, принесший мне эту новость.

Её похоронили рядом с сыном, в одной с ним могиле, я захожу к ним, когда приходится служить в тех местах. Не знаю, может, она и действительно была такой страшной, но мне, когда кто-нибудь произносит её имя, представляется не властная грозная Фатима Василевская, а старая, раздавленная горем мать, тихо поющая колыбельную песню над могилой погибшего сына. И когда захожу к ним, мне кажется, будто я вновь её слышу.

Автор: Александр Д.

Радость, которая всегда с тобой.

Вадим и отец Виктор познакомились много лет назад, но по-настоящему друзьями стали только в последние несколько месяцев. Когда-то Вадим, ещё начинающий предприниматель, предложил будущему батюшке, а тогда сотруднику охранной фирмы, поработать у него в качестве личного телохранителя. И тот целый год, пока не решился принять священный сан, повсюду сопровождал своего патрона.

Потом их пути разошлись на целых десять лет.

Вадиму повезло удачно разместить капиталы в одной из европейских стран. Дела его пошли резко в гору, вскоре он женился на француженке, и у них родился мальчик. Семья переезжала из одной страны в другую и в конце концов перебралась в Москву. Вернувшись домой, Вадим открыл филиал своего же инвестиционного фонда и теперь курсировал по разным странам от одной из своих контор к другой.

А отец Виктор, приняв сан, все эти годы служил в глухой рязанской деревеньке и только с год назад вернулся в столицу. С тех пор он служил рядовым священником в одном из многоштатных приходов.

- Мне нравилось служить в деревне, — делился со мной отец Виктор, — но пришло время учить детей, и матушка стала проситься в Москву.

Тем более что в городе их ждала пустующая квартира, которую они сдавали внаём, да и родственники настаивали. Вернувшись домой, батюшка включился в программу автоутилизации и вместо старых «Жигулей» приобрёл в кредит «Форд» отечественной сборки.

– Вскоре в той же Рязанской области мы продали деревенский дом, и я уже было планировал погасить большую часть кредита, а тут звонок. Звонит племянница из Беларуси: «Дядячка, миленький, помоги»! С месяц назад она родила мальчика, Ванечку. Вот у её Ванечки и обнаружилось врождённое заболевание головного мозга. «Врачи только сочувственно вздыхают, — плачет несчастная мать, — у нас эта болезнь не лечится. Но немцы, говорят, делают у себя такие операции».

Сел я в свой «Форд» и рванул домой в Беларусь. Встречался с лечащим врачом. Тот подтвердил, состояние безнадёжно, ребёнок обречён. «Даже если немцы и согласятся на операцию, тебе это станет… », — и он назвал мне сумму, куда как большую, чем я выручил за свой домик в Рязанской губернии, так ещё и жить там на что-то надо. Короче, такая круглая сумма набралась, а надежды практически никакой.

- Почему же ты согласился?

- Поставь себя на место его матери, и представь её состояние. У неё на руках умирает сын. Пускай он ещё очень маленький, но по сути это ничего не меняет. Она хваталась за меня как за соломинку, и я не мог её оставить. Это всё одно, что раненого бросить.

- И ты?

- Поехал деньги искать.

Время поджимало, и отец Виктор был вынужден развить бурную деятельность. Просить за кого-то другого много легче, чем за себя самого. Вот в процессе поисков средств на операцию они и встретились. Как уж Вадим узнал о беде отца Виктора, я не знаю, только он сам первым и вышел на связь со своим бывшим телохранителем.

Вадим назначил встречу в одной из кафешек, в которую когда-то, много лет назад, они нередко заезжали погреться и выпить кофе.

- Гарантий, что мальчик выживет никаких, но я должен помочь.

- Хорошо, расходы на операцию мы оплатим через свой филиал в Германии.

- Вадим, девяноста девять процентов, что он умрёт.

- Бать, я столько лет играю на бирже и привык рисковать. Будем надеяться на этот оставшийся сотый процент.

Вадим не просто выручил деньгами, но и помогал на всех этапах от сбора документов до размещения в Германии. К сожалению, белорусские врачи оказались правы, и маленький Ванечка умер всего через неделю после возвращения на родину. Зато после всего пережитого два таких разных человека, Вадим и отец Виктор, стали друзьями.
У людей богатых друзей почти не бывает. Партнёры есть, друзей нет. Может, потому что отец Виктор не зависел от Вадима, не искал его покровительства, их дружба и состоялась. Дружить можно только на равных. У обоих времени было в обрез, потому иногда, просто чтобы пообщаться, батюшка встречал Вадима в аэропорту, вёз приятеля в своём «Форде», а джип с охраной следовал сзади.

Как-то раз мой друг отвозил и в тот же день забирал из школы маленького Вадимова сыночка. Поскольку мама мальчика была француженкой и по-русски не говорила, то и с малышом дома общались всё больше на английском, немецком или всё том же французском. Папа, постоянно кочевавший по миру, смог научить мальчика понимать русскую речь, но не говорить. Потому в Москве его определили в спецшколу с преподаванием всех предметов на английском. Русский язык там изучали как иностранный. А чтобы выпускники элитной школы не говорили потом со стойким рязанским акцентом, в качестве учителей пригласили природных носителей языка.

В это логово людей, не понимающих ни слова из нормального человеческого лексикона, Вадим и попросил отца Виктора отвезти своё малолетнее чадо. Обычно он делал это сам или посылал одного из телохранителей, а в тот день оказалось некому, вот батюшку и подписали.

- А я по-английски только и знаю, что «иес» да «хенде хох», и мальчонка по-нашему ни бум-бум, молчит точно партизан. У него с собой такая грифельная доска, ты ему говоришь, а он тебе в ответ на ней пишет. Со временем, понятно, заговорит, а пока только так.

Приезжаем в школу, провожаю его по коридору. Всё у них так стильно, красиво, кругом зеркала, точно дети здесь из другого теста и не носятся на переменках. Иду и замечаю, что многие из персонала обращают на меня внимание, с интересом разглядывают, а проходя, оборачиваются и смотрят вслед. Не понимаю, чего они на меня так пялятся?

Наконец, подходит ко мне один англичанин, показывает на мой подрясник и так почтительно:

- Мистер кун-фу?

Тогда я въехал, почему они меня разглядывают. Креста на мне не было, а на подрясник они подумали, что я мастер кун-фу. Мультиков нагляделись. Думаю, как бы ему ответить, чтобы и он меня понял? Посмотрел на своё отражение в зеркале и нашёлся:

- Иес, Панда кун-фу.

Здесь уже мальчик, сообразив в чём дело, стал объяснять иностранцу:

- Нет-нет, это пастор! Тот так смутился, и, представляешь, тут же извинился и поцеловал мне руку. Потом, продолжая извиняться, пригласили меня в трапезную, мы пили чай и общались через переводчика.

На новогодние каникулы Вадим с семьёй летел куда-то туда, где сейчас тепло. Отец Виктор проводил друга в аэропорт, и, прощаясь, вздохнул:

- Зачем тебе эти тёплые страны? Лучше бы в Оптину съездили, вот где душа отдыхает. Короче, Вадик, как вернёшься, мы с тобой обязательно пойдём в церковь. Как хочешь, но теперь вплотную займёмся твоим духовным образованием.

В ответ Вадим только улыбался и ничего не отвечал. А когда вернулся, то обняв друга за плечи, извинился:

- Бать, не сердись, в храм давай как-нибудь после, а сперва махнём в баню.

Спустя несколько дней звонит мне Вадим, голос такой тревожный:

- Бать, что-то у меня сегодня весь день позвоночник ноет. Ты вечером как, не служишь? Может, заедешь за мной, в больницу подскочим? Мне одному как-то не по себе.

Я на свой «Форд» и к нему.

– Куда поедем?

– Я тут в интернете покопался, давай вот в эту частную клинику, смотри какая навороченная.
Приезжаем, выходит к нам врач, женщина. На халате бейджик: «Профессор, доктор наук, завотделением». Сперва посмотрела, ну, там, язык, давление, как обычно. Потом взяли анализы и отправили Вадика на УЗИ. Смотрели они его, смотрели, а потом профессор по плечу ему похлопала и говорит: «Нет, мил человек, бюллетень ты у меня не получишь. Здоров как бык, и нечего тут симулировать». За осмотр содрали с нас кучу денег и вытолкали за дверь.

Уже садясь в машину, Вадим в недоумении произнёс:

- Может, я действительно себе всего напридумывал, а сам совершенно здоров? Тогда почему у меня так болит позвоночник?

Неожиданно колесо наехало на небольшое препятствие, нас тряхнуло. В этот момент Вадим ойкнул, а потом почувствовал себя лучше. Боль отступила, мой друг улыбается:

- Нет, ну точно симулянт.

Кто бы мог подумать, что в тот момент у Вадима лопнул червеобразный отросток слепой кишки, а если по-простому, то аппендикс. Что ты думаешь, на следующий день он ещё ходил на работу, хотя вечером ему стало совсем плохо. И только под утро следующего дня карета скорой помощи доставила его в одну из элитных московских больниц, где один только койкодень обходится пациенту в полторы тысячи евро.

Вадима немедленно проперировали, но дело зашло уже слишком далеко. Врачи виновато разводили руками и всё повторяли: «Зачем ему было терпеть такую боль? Почему так поздно вызвали скорую помощь»? Я рассказал о нашем недавнем посещении частной клиники, о приёме у женщины профессора, и меня зачем-то отправили в эту клинику за результатами тех анализов.

В клинике, когда я попытался получить эти самые результаты, меня никто и слушать не стал, а когда узнали, что по их вине сейчас умирает человек, вызвали охранников, а сами разбежались по кабинетам. Увидев со мной телохранителей моего друга, больничные охранники тоже куда-то испарились. Всё это смахивало на дурной сон, мы стояли одни в совершенно пустом коридоре, и не знали что делать. Потом я всё-таки нашёл ту женщину профессора, сначала она уверяла, что ничего не знает, никого не осматривала и видит меня в первый раз. Намучился я с ними, но анализы, тем не менее, привёз, правда, они никому так и не понадобились.

В это время в Москву уже летел и вёз лекарства срочно вызванный из Лондона английский профессор, хирург, наблюдавший Вадика и его семью, когда они жили в Европе. Англичанину потребовалось всего несколько часов, чтобы добраться от своего дома до больничной палаты в Москве. И над больным колдовал уже целый международный консилиум.
Только Вадику от этого было нелегче. Мой друг лежал на специализированной койке в плотном окружении современнейшей аппаратуры. Всё его тело было нашпиговано множеством разнокалиберных трубок, они торчали из разных мест и от этого он смахивал на какого-то инопланетянина. На эту тему можно было бы и посмеяться, если бы не тот факт, что жизнь Вадика неумолимо испарялась, словно сухой лёд на раскалённом асфальте в жаркий июльский полдень.

У него отказывались работать практически все органы, кроме тех, что поддерживались искусственным путём. На наших глазах из-за банального аппендицита умирал богатейший человек, удачливый бизнесмен, владелец нескольких фирм, а врачи профессионалы, получающие за работу колоссальные гонорары, ничего не могли с этим поделать.

В этот момент я вдруг вспомнил, а ведь Вадик за свою жизнь так ни разу и не причастился. Утром я уже был в храме, и, отслужив раннюю литургию, помчался в больницу с одной мыслью, только бы успеть. Я вёз с собой Кровь Христову, Ею одной сейчас и можно было причастить умирающего.

Придя в палату, не обращая ни на кого внимания, я расположился на крышке одного из умных аппаратов. Зажёг свечу, поставил маленький складень и крошечный потирчик с притёртой крышкой. Потом говорю медсестре:

- Мне нужен кипяток.

Та, удивлённо на меня посмотрела, но спорить не стала, куда-то сбегала и принесла полкружки кипятку.

Прочитав положенные молитвы, я осторожно маленькой ложечкой зачерпнул капельку Крови и положил её Вадику на язык. Потом, смешав в кружке вино с кипятком, уже чайной ложкой влил ему в рот запивку. В этот момент в палату зашёл врач англичанин. Увидев мои манипуляции с запивкой, он поначалу собрался было протестовать, но потом махнул рукой и промолчал. Я, отхлебнув из кружки с запивкой, машинально предложил доктору выпить, но тот отказался. Тогда я допил остальное.

Вдруг вижу как у англичанина изумлённо вытягивается лицо, и он, не отрываясь, смотрит в сторону больного. Я тоже смотрю, и вижу как по трубкам, что торчат из тела Вадика, начинает пульсировать жидкость, а ведь ещё минуту назад трубки были абсолютно пусты. Немедленно в палате появились врачи и забегали вокруг моего друга, по их радостным лицам было понятно, что появилась надежда.

После всех я снова расположился на крышке того же аппарата. Только уже вместо потирчика перед иконкой стояла такая же крошечная рюмочка с маслом. Соборование шло очень трудно, я волновался, и часто сбиваясь, снова и снова повторял одни и те же молитвы. Мне понадобилось почти три часа на то, что обычно занимает всего около часа. Потом я подошёл к его постели и внятно произнёс:

- Вадик, если ты меня слышишь, сожми мой палец, — и почувствовал в ответ едва различимое пожатие, но для меня это было главным.

После того как англичанин профессор стал свидетелем моих непонятных манипуляций с вином, послуживших толчком к началу исцеления больного, моё слово приобрело вес. Ко мне начали прислушиваться. Тогда я попросил вызвать его мать, а когда она приехала, вручил ей Псалтирь, наказав сидеть рядом с сыном и читать ему вслух.

– Читай, материнская молитва со дна моря достанет.

Ещё через два дня Вадим открыл глаза и первым человеком, которого он увидел, была его мама.

- Я потом его спрашивал, — продолжал отец Виктор, — Вадим, находясь в коме, ты что-нибудь слышал из того, что происходило вокруг?

– Нет, бать, я только слышал, как ты меня отпевал. Твой голос звучал будто ты стоишь где-то далеко-далеко, я лежу в яме, а ты меня отпеваешь. Хочу сказать, не отпевайте меня, я ещё живой, но не могу. Потом услышал мамин голос, и пошёл на него.

Честно сказать, меня потрясла интуиция моего собрата. Причастие, соборование — путь естественный и понятный каждому священнику, чтение Священного Писания рядом с человеком больным, и тем более, находящимся в коме, тоже, но почему именно мать, а не кто-то другой?

В конце концов, жена француженка могла бы читать Псалтирь и по-своему, по–французски, это не принципиально. Спрашиваю его:

- Отче, откуда у тебя такой опыт исцеления? Ты же служил в глухой деревне, кто тебя научил?

- Опыт исцеления? Нет, бать, у меня есть только опыт умирания.

Я на своём веку столько смертей повидал. Сам умирал трижды, и все от потери крови. Как-то БТР рядом со мной наехал на мину-лягушку, та подпрыгнула и взорвалась. Осколками посекло левые руку и ногу. Пацаны, как могли, меня перевязали, потом в вертолёт и вместе с другими ранеными отправили в Ивановский госпиталь.

Пока перевязывали, несли, пока летели, много крови потерял. Нас сопровождал один уже пожилой военврач. Его задачей было не давать нам заснуть. После ранения основная проблема – потеря крови. Я лежу, а у меня перед глазами моя деревня под Барановичами, солнышко, мамка ко мне идёт, улыбается, брат рядом на конике. У нас в детстве была своя лошадка. Так хорошо, покойно.

И вдруг кто-то мне хрясь по щеке:

- Сынок, очнись, не спи! Нельзя тебе спать, помрёшь.

Глаза открываешь, и снова боль, раневой шок уже прошёл. Но веки тяжелеют, закрываются сами собой — и опять мамка и братик с коником. Вновь удар:

– Не спать!

И кажется, этому не будет конца.

Начинаю ругаться:

- Что ж ты так бьёшь, мне же больно?

Потом уже в госпитале зеркало попросил, так у меня все щёки и уши были одним сплошным синяком.

Я когда в реанимационной палате в себя пришёл, первое, что увидел, это глаза того врача, полные счастливых слёз. Он от нас сутками не отходил, а ведь сам-то ивановский, дом рядом, семья. Казалось бы, операцию сделал — и иди отдыхай, никто не упрекнёт.

Ни один из тех раненых, с которыми он летел, не умер, а ведь это 1989 год. Страна разваливается, лекарств путных нет, не говоря уже о какой-то аппаратуре, а мы выжили. Он над нами молился, бать, я сам слышал.

Теперь, как бываю в Иваново, дома у этого врача останавливаюсь. Отец у меня давно уже умер, так я его за второго отца почитаю.

Это он мне сказал: «Каким бы человек не был сильным и бесстрашным, а умирая, мамку зовёт. Ты понимаешь — ни жену, ни детей, а мать».

Меня потом, когда я в спецотряде служил, ещё дважды бандиты ножами били. Бать, умирать не больно и не страшно, видимо, в это время в организме что-то такое включается, механизм умирания что ли… И всякий раз ко мне в предсмертных видениях мамка приходила.

Кстати, она мне тогда звонит в госпиталь в Иваново:

- Что с тобой случилось?

Мне подносят телефон, здоровенный такой «кирпич»:

- Ничего не случилось, мам, всё в порядке.

- Ты мне не ври, я два дня уже себе места не нахожу.

- Не волнуйся, мама, ранило меня слегка, но уже всё нормально.

Она плакать:

- Сыночек, ты живой? Скажи правду, не обманывай маму. Мать и дитя — что за связь такая? Объясни мне, бать.

Помню, общались мы с одним человеком, уважаемым, отмеченным многими наградами. Он рассказывал: «Мне было, наверно, года четыре. Утром просыпаюсь, а вокруг меня солнце. Я лежу весь в солнечных лучах. Ещё рано, но слышу мама возится у печки, печёт пироги. От этого по всей хате стоит такой вкусный дух.

И мне, маленькому ребёнку, вдруг стало так ликующе радостно: мама, солнце, пироги!

Вскакиваю с кровати и бегу: — Мама! Мамочка моя! Она подхватывает меня на руки, обнимает и целует много-много раз. А я смеюсь, так мне хорошо.

Меня потом часто отличали, но никогда, даже при вручении госпремий и орденов, я не испытывал той удивительной детской радости».
Человеку хочется быть счастливым. Только никто толком не знает, что такое счастье. Кто ищет его в работе, кто в деньгах, кто в удовольствиях. В любом случае, ему самому решать, достиг он его или нет. Есть что-то такое в каждом из нас, что не ошибётся и скажет, вот оно — твоё счастье.

Для того заслуженного человека это радостное детское воспоминание, в котором они были все вместе — солнце, он и мама. Потом всю жизнь он стремился пережить то состояние вновь, но не получилось. Потому что ребёнок и человек взрослый – существа совершенно разные.

Чистое детское сердце способно прикоснуться к высшей радости и возликовать, оно в состоянии возвращаться к ней и вновь ее пережить. Но чем старше мы становимся, тем дальше и дальше удаляемся от той детской непосредственности и чистоты, а радость посещает нас лишь на краткие мгновения. Путь к Богу – путь обретения утраченной детской радости.

Мама и дитя, их притяжение друг к другу непреодолимо. Может, это ликующее чувство взаимной любви и есть то настоящее, к чему пытаемся мы потом вернуться всю жизнь? Не потому ли в храмах так много икон Пресвятой Богородицы с младенцем на руках? И ещё так много женщин.

Последний раз в разговоре с отцом Виктором я посетовал:

- Видишь, бать, как все вышло, и малыша не спасли, и деньги за дом пропали. Как там, кстати, твой автокредит поживает?

- Да бог с ним, с этим кредитом, выплачу потихоньку. Говоришь, деньги прахом пошли? Думал я об этом. Малышу действительно не помогли, а вот мать, возможно, и спасли. Представь себе, твоё дитя медленно умирает на твоих глазах, а ты не в силах ему помочь. Не каждая мать это вынесет.

А Вадик? Не стань бы я деньги искать, быть может, мы с ним и не встретились. Он пожалел — и его пожалели. Ты говоришь, я его причастил, так причастие ж не молоток, чтобы всех и без разбору, Господь Сам решает, кому и что. Правильно говорят, наша жизнь, что тот бумеранг: он помог и его не забыли. Последний раз был у него, говорю:

- Вадик, теперь всё будет хорошо. Давай скорей поправляйся и рванём мы с тобой в баню, как ты и хотел.

Гляжу, он мне в ответ головой качает.

– Что, не хочешь в баню?

А он тихонько так мне в ответ шепотом:

- В храм, бать, сразу, как выпишут.
Автор: Александр Д.

Anzelabeso1962 пишет:
Анжела, дорогая, никакого сдвига нет... мы действительно не просто так собрались здесь, или правельнее будет сказать нас собрали, я уверенно могу сказать, что случайностей НЕ бывает... все НЕ просто, надеюсь, что и дети наши ТАМ вместе, и мы тут обсуждаем, читаем, чему то учимся, мы - вместе...
а рассказ действительно супер!!! я читала и плакала...