ТЕМА: Как вы пришли к вере,какая религия? Подтверждения?

Нет все не так, девушка там не самоубийца, она полезла спасать своего кота, сорвалась и упала с балкона и поэтому все друзья посчитали ее самоубийцей. Потом она встречает своего деда-священника и своего Ангела-хранителя, проходит мытарства, попадает в гости в Рай, потом попадает в Ад... в общем все рассказывать не буду, я не утверждаю что там все правда, это фэнтези... просто интересное видение автора. только и всего, найдите в инете почитайте, думаю вам понравится

ВОТ НАЧАЛО КНИГИ:
Глава 1
Мои посмертные приключения начались с того, что я упала с четвертого этажа и разбилась.
У полиции, как я потом узнала, возникло две версии – просто самоубийство и убийство, замаскированное под самоубийство.
Обе версии ничего общего с действительностью не имели и даже в качестве предположительных не многого стоили, поскольку строились исключительно на показаниях моих эмигрантских подруг. Версия самоубийства была проста, как женский роман, и в двух словах сводилась к тому, что меня бросил муж, а я в ответ бросилась с балкона. Если бы я в самом деле так реагировала на измены Георгия, во всем нашем многоквартирном доме не хватило бы балконов.
Вторая версия-убийство, замаскированное под самоубийство – не подходила по той простой причине, что Георгий не годился на роль убийцы: как почти все блудники и любимцы женщин, он был, в сущности, взрослым ребенком, капризно ищущим восхищения и ласки, слабым и немного истеричным, а по существу, беспомощным и добрым. От опасностей на своем жизненном пути он уходил, препятствия обходил и никогда не доходил до крайностей.
Все было гораздо проще. Наш кот Арбуз любил ходить в туалет на природе, а таковой ему служили мои ящики с цветами, подвешенные к балконной решетке – сверху и снизу. Стоило ровно на минуту оставить балконную дверь открытой, как он тут же прокрадывался в роскошные заросли петуний и там с наслаждением гадил. И это бы еще полбеды: но, сотворив непотребство и чуя расплату, мерзкий осквернитель невинных цветочков трусливо пытался скрыть следы преступления, при этом комья земли и поруганные веточки петуний летели в разные стороны.
Никакие воспитательные меры вплоть до битья по голове сложенной вчетверо «Русской мыслью» не могли излечить кота от излюбленного порока.
В то злополучное утро я несколько раз выходила на балкон, чтобы не проворонить заказанное с вечера такси, и попросту забыла в последний раз затворить за собой балконную дверь. Блудный муж подхватил дорожную сумку с заграничными подарками для своей, конечно, мне неизвестной, московской подружки и отправился к лифту, а я проводила его за дверь с привычными напутствиями: не вздумай возвращаться и не забудь перед посадкой надеть теплый свитер – в Москве по прогнозу холод и дождь. Он так же привычно бросил, что все будет хорошо, свитер он наденет и позвонит, когда его встречать. После этого я пошла в спальню, немного поревела и уснула, поскольку позади у меня была почти сплошная ночь выяснения отношений.
Разбудило меня истошное мяуканье Арбуза. Я сорвалась с постели и бросилась на балкон, откуда летели его вопли о помощи.
Кот-охальник, воспользовавшись открытой дверью и тишиной в доме, в этот раз добрался до нижнего ящика, сделал там свое грязное дело, а назад выбраться не сумел: толстый живот, за который в сочетании с полосатостью он и был прозван Арбузом, не дал ему пролезть между прутьями решетки, а перелезть через верх мешали развесистые петуньи. Я перегнулась через перила и ухватила кота за шкирку, а он был так перепуган, что для верности извернулся и вцепился в мою руку всеми двадцатью когтями. Я дернулась от боли и, попытавшись подхватить его другой рукой, слишком сильно перевесилась через перила: ноги мои почти оторвались от пола, а перетрусивший Арбуз, дрянь такая, в этот решительный момент не растерялся и сиганул по моим плечам и спине наверх и этим спас свою полосатую шкуру, меня же подтолкнул вниз. Я окончательно потеряла равновесие и полетела с четвертого этажа вниз головой. Спешу успокоить ревнителей благополучия домашних животных: после того, как меня на машине скорой помощи с завываниями увезли в больницу, а в квартиру вломились полицейские, бедного осиротевшего котика взяла под опеку наша соседка фрау Гофман, и у нее ему было неплохо.
Плохо было ее гераням.
Куст сирени, в который я, по счастью, угодила, был старый и развесистый – может быть, это слегка смягчило удар. Ведь я не разбилась всмятку, а лишь переломала половину костей и разбила голову под орех.
Когда я очнулась в палате реанимации и в зеркальном потолке над собой увидела свои бренные останки, окруженные медиками, я в который раз восхитилась успехами немецкой медицины: целая бригада врачей обрабатывала мои несчастные члены! Одни пристраивали обратно в грудную клетку выломанные ребра, торчащие из нее, как пружины из старого канапе, другие ввинчивали в рассыпавшиеся кости моих ног какие-то винтики и шпунтики, третьи копались в приоткрытом животе и что-то там сшивали, – а я наблюдала за всем происходящим в зеркале над собой и не чувствовала ни боли, ни страха – только полный и абсолютный покой.

О смерти детей
Автор статьи

Иерей Сергий Круглов

подробнее об авторе.

Конечно, на такие вопросы ТАК – через журнал – не ответишь… любой священник подтвердит: надо видеть глаза человека, слышать его голос, надо брать его рук в свои, и, — даже если нет на это сил – утешать, как заповедано Христом… (Помните слова о. Алексия Мечёва: «Утешайте, утешайте народ Божий !…» — а разве, по совести говоря, кто-то из нас нуждается в чем-то другом?…)

Так что всё, сказанное ниже, — не утешение. Это – размышление. Горькое – ведь мне, как и всякому батюшке в наше время в нашем месте, не раз приходилось хоронить детей (в маленьком, на немногим более 80 000 жителей, Минусинске – в год около полутора тысяч похорон, и стариков-то мало умирает, всё больше – зрелых и молодых…и, увы, немало детей), — стоишь на кладбище, ёжишься от пронизывающего ветра, выглядываешь: и где она, похоронная процессия, где катафалк? – ан нету катафалка: подъезжает скромная «шестерка», и под мышкой несут маленький ящичек, вроде того, что используют для помидорной рассады… И вот – отпевание, и полные упования слова из Чина отпевания младенцев не особо радуют и обнадёживают, и дым из кадила, как бы ни был хорош ладан, — горек и невыносим…

Горькие мои мысли и тревожные. Тревожные – ведь и у меня трое детей. Старшая – совсем взрослая, младшие – еще младшеклассники… Честно говорю: потеряй я одного из них – не знаю, как я смог бы это перенести. Ни за что не ручаюсь, правда.

Но если я за себя не ручаюсь – как жить-то?! Опереться-то – на что, на кого?! И вот оно и есть, последнее отчаяние: «Господи! вот служу я у Тебя священником десять лет, — а вера-то моя слаба! Я верую, — но Ты, Ты Сам, помоги моему неверию! Сам, своими силами, — ну как я выдюжу?! Ты, только Ты!…» (и прочие, как в молитвословах речется, «безумные глаголы»…)

Дети, дети, куда вас дети…

Младенец, коему – нет и года… Венчик бумажный – слишком тяжел для маленького лобика, и к чему всунуто в прозрачные пальчики «рукописание» — молитва о прощении грехов?… и как ответить на немой вопрос родителей –«за что?!» — молодые папа и мама, хорошие, добрые христиане, несколько лет просящие у Бога для них, бездетных (по чьей тоже вине?!) – ребенка; и – вот…

Девочка, около трех лет, — цирроз печени (ну откуда бы?!..) Мама спохватилась, — крестил я ее на дому, как раз на Рождество Христово…(Помню, были со мной и сотрудники социальной службы, привезли подарки рождественские, — но девочка, раздувшаяся от водянки, не в силах даже стонать, не то что плакать, почти и не глянула на яркие китайские игрушки, на шоколадки и мандарины…) А через два дня – уже ее хоронили.

Парень 17 лет: саркома…Сгорел быстро, родные не успели понять, что к чему…

Девушка, единственная, любимая дочь у матери, — уехала учиться в большой город… Убили ее там . Мама – замкнулась в себе, закаменела в своем неизбывном горе. Мама ходит в храм, исповедуется, причащается даже. – но из обыденной жизни выпала совершенно. Устроив на могиле дочери мавзолей, все дни проводит там, забросила работу, повседневные дела, вся – в служении умершей дочери… Кормит белок на ее могиле, белки – сытые, разжиревшие…

Мальчик-дошкольник сгорел в доме, по неосторожности матери… Она была на похоронах, но не смогла выйти из машины. И я – не смог подойти близко, такие чёрные волны горя рвались оттуда; благословил издали…

Дети, невинно страдающие и умирающие – сорбент мира. Они собирают в себя его грех, его грязь. Если бы не их страдания, мир бы, наверное, погиб в страшных мучениях… Невинные жертвы – как невинной жертвой стал и Сам Христос , великий Ребенок, мудро и по-детски никому не солгавший, мудро и по-детски любящий и учивший любви, мудро и по-детски дарующий чудо исцеления больным и убогим, мудро и по-детски звавший всех вспомнить детство –Царство Небесное, мудро и по-детски просивший Папу пронести муку мимо, но если уж никак – то пускай, мудро и по-детски простивший глупое зло Своим мучителям : «Не ведают, что творят…»

Нет горя на земле горше, чем горе матери, потерявшей ребенка . «Плачет Рахиль о чадах своих и не хочет утешиться, ибо их нет».

Как быть, если это произошло? Как быть – священнику, к которому мать пришла и с этим горем, и со страшными, отчаянными вопросами, на которые нет ответа ( а какого труда ей подчас стоит совершить такой приход в храм!…)?

Самое последнее дело – что-то ДОКАЗЫВАТЬ страдающей матери. Логически объяснять и надеяться, что раненое сердце её будет внимать логике… Думается, что священнику, назидающему : «Радуйся! Хорошо, что умер – а то бы вырос и стал безбожником или наркоманом!…», лучше бы подумать, не в осуждение ли себе носит он крест… «Нет, не хорошо, что умер!» – закричит сердце матери – и будет право. Потому что – поверх всех резонов мира сего – живое чувство материнства в ее сердце вложил Сам Бог. Всякая мать ( не говорю о крайних случаях, о патологиях, когда мать равнодушна к судьбе ребенка, — пусть кто-то скажет, что ныне в обществе таким случаям несть числа, но все же они – страшное исключение…) – желает счастья, радости, здоровья своему чаду, а главное – ЖИЗНИ.

И вот тут – вспомнить бы о Христе, о котором только что мы поминали: что Он, мудро и по-детски пойдя на смерть – воскрес.

Не смог умереть.

И нам – не даст, если будем с Ним…

Желает мама чаду, осознанно или подспудно — той самой вечной жизни, которую и нам даровал, воскреснув, Христос, которую мы, худые чада Церкви, должны бы, по Символу веры, «чаять», но память о которой подчас едва теплится в ожиревшем нашем сердце, полном чаяний совсем о другом, о сиюминутном….

Поэтому – что сказать матери, потерявшей ребенка? Да, сказать правду: он сейчас – на ступень ближе к вечной жизни, чем вы сами. Вряд ли надо говорить, что «ему сейчас хорошо» — как может мама согласиться, что чаду хорошо – без неё? – но что есть реальность, в которой живем мы все, и взрослые, и дети. Разлука тяжела – но она не вечна. Если вы любите свое дитя – то все равно будете с ним, ведь любовь притягивает, как магнит – железо, по выражению одного из персонажей небезызвестного фильма «Матрица», «любовь – не эмоция, любовь – это связь между объектами»….

«Быть вместе с ним», надев петлю на шею? – даже не думайте. Вот в этом случае точно с ним не будете. И боль свою – не утешите, только усугубите.

Но если вы хотите быть вместе с ребенком – а он – у Бога, — то Бога вам не миновать. Употребите жизнь не только на то, чтобы горевать об утрате – но и на то, чтобы измениться самой, войти в эту вечную жизнь и тоже быть с Богом. Только возле Него вы встретитесь с утраченным чадом.

Смерть – это не смерть. Это еще одни роды. Ребенку, пока он девять месяцев плавает в утробе мамы, тоже кажется, что ЭТО – весь его мир, что никакого другого нет… И вдруг – приходит страшное испытание: начинают его рвать-тянуть-лишать привычной среды обитания… «Ну все, конец!» — думает ребенок, ан глядь – а выходит он в новый мир.

Новый? Насколько наш мир – иной по отношению к чреву беременной женщины?…иной – но тот же самый. Вот так и «тот свет» — тот же самый, хотя и иной…

Мама воскликнет : «А чем ДОКАЖЕТЕ?!»

Вот тут я, правда, не знаю, что сказать… Чем же я докажу. Правда, не знаю. Могу только одно сказать: «Ну так а что ж делать-то нам с вами, родные вы мои?! ну что?! Ну давайте потерпим, поверим Богу на слово!… доживем – а там видно будет!»

Наверное, больше и ничего, уж простите… Страшная она штука, жизнь. Рискованная. Но надо её жить, эту жизнь, надо идти вперед, — ради тех, которых мы любим…

Ещё раз оговорюсь: всё это можно сказать тому родителю, кто расположен СЛЫШАТЬ (а такое устроение человека – уже половина его исцеления от душевной раны). Но – одно предупреждение: ежели ты, иерее, будешь это все говорить ИЗДАЛЕКА, с высоты своего сана, без искреннего сострадания к человеку, — толку не будет. Видишь ли, исцеляет только любовь Христова. А она подается не иначе, как через нашу любовь, как вода к растению поступает не просто так, а по системе капилляров, нарушь которую – и самый щедрый полив пропадет туне, растение погибнет… Бери этого человека на себя, говори, или молчи, или плачь вместе с ним, или просто молись о нем, — как тебе твоя пастырская любовь подскажет… А нет этой любви – кайся. Кричи: «Христе, ну нету любви у меня, сделай что-нибудь! Не оставь нас, грешных! Верую, Господи, помоги моему неверию!» Вера, видишь ли, через которую Господь творит чудеса, — это не просто «нечто и туманна даль», не мифический флогистон, витающий в пространствах, не умозрение, — это орган, мускул внутри человека. А его надо как-то тренировать, прилагать усилия к его шевелению… И, призывая страдающего родителя : «Веруй!» — надо учиться веровать самому, работать атрофированным мускулом. Иначе – ежели не можешь сам плавать, как же утопающего спасёшь?..

Ссылка на источник www.memoriam.ru/o-smerti-detej

Смерть ребенка

Каждый родитель предпочел бы собственную смерть смерти своего сына или дочери; многие, потеряв своих детей, не видят смысла жить; есть и такие, что перестают ходить в храм, не в силах простить Бога, отнявшего у них их невинное дитя. И этот бунт оправдан. Но надо идти до конца: возопить, как Иов, высказать Ему все и призвать к ответу. И ответ придет. Скорей всего, не на словах, а через невыразимое понимание сути происходящего, через прозрение непостижимого смысла за чудовищной в своей жестокости бессмысленности с ее фиктивными смыслами, складывающимися в систему, худо-бедно объясняющую все и вся до момента катастрофы – встречи с реальностью.


Есть предметы, сам разговор о которых представляется чем-то безнравственным, так как все слова, пусть даже «лучшие слова в лучшем порядке» (и они-то – в первую очередь!) кажутся фальшивыми и ненужными, лишними.

Так в Великую Субботу во время великого входа мы слышим:

«Да молчит всяка плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет».

Те, кто терял близких, знают, что пронзительная боль утраты парализует саму способность что-либо формулировать (помышлять); все «земное» разорвано, и никуда не уйти от этого зияния…

«Бог смерти не сотворил», но для нас, грешных и смертных, она, тем не менее, представляется чем-то таким, что в порядке вещей – мы не сходим с ума при мысли о ней, да и нет у нас. как правило, никаких мыслей: как мыслить немыслимое? Есть картинки: подвалы вечной Лубянки по одну сторону и бессрочный курорт по другую, но давно прошли времена, когда и эта страшилка, и этот лубок – «работали».

Я воспитывался в неверующей семье, и хорошо помню, как в года в четыре меня пронзил ужас от того, что однажды я умру, обращусь в ничто, как я ревел, протестуя, несколько часов подряд, как меня поили какими-то каплями, говорили что-то о шагающей вперед семимильными шагами медицине, о том, что я буду долго-долго жить и прочую нисколько не утешавшую чушь.

Потом лет в восемь снова эта мысль о неизбежности небытия, абсолютного исчезновения, неизбежного для меня и для всех, не отпускала меня в течение нескольких месяцев, каждый человек виделся мне потенциальным покойником, не столько человеком, сколько смертным, как и определяла людей античность в отличие от бессмертных – от богов-небожителей. Меня водили к психиатру, но это не очень помогло; мне казалось, что этот ужас, это высасывающее ум непонимание предстоящего исчезновения не пройдет никогда.

Я и до сих пор не понимаю, как можно жить, не веря в бессмертие. Наверно лишь ценой отказа от попытки мыслить немыслимое. Но именно с такой попытки – поставления себя перед Ничто – и начинается философия, «искусство умирания».

Но смерть напоминает о себе, вторгается в жизнь каждого, разрывая привычную ткань событий и представлений, разрывая сердце, если оно не слишком заскорузло, парализуя мысль.

Особенно – смерть детей.

Как-то раз я отпевал семилетнего мальчика, стремительно сгоревшего от воспаления легких. У гробика стояли плюшевый мишка и еще какая-то игрушка, не помню… Было серое октябрьское утро и петь было трудно из-за подступавших к горлу слез. Что я мог сказать в утешение этим людям и можно ли было что-то сказать? Не повторить же все то, что обычно говорят в этих случаях, что, мол, Алешенька ваш сейчас среди ангелов (над головой была роспись XIX века: розовощекие пухленькие купидончики с крылышками, но без колчанов и луков), что он за вас молится. Какой цинизм отвратительней, чем этот елей? Лучше просто обнять отца, сказать ему лишь одно слово «крепитесь»…

Даже если сказать, что им, родителям и всем близким, хорошо бы почаще причащаться (без постов, вычитываний громоздкого правила и билета на причастие в виде исповеди), причащаться, чтобы облегчить нестерпимую боль от события, которое не объяснишь, то они, люди нецерковные, вряд ли поймут, о чем вообще речь.

Слова – они в этом в лучшем случае не работают, в худшем – вызывают тошноту или бешенство.
Поэтому – только сочувствие, слезы в твоих собственных глазах… Держитесь, я несколько лет назад похоронил отца, помню, каково это было, но вам – больнее, я знаю…

Смерти нет, но она, увы, есть.
Пока еще есть, пусть и побеждена крестной смертью и мертвый ни един во гробе.
И соприкосновение с ней – особенно в смерти близкого, особенно – невинного младенца – исключительно важный опыт. Это опыт собственной смерти и даже более: собственная смерть вряд ли была бы для тебя больней, чем смерть твоего ребенка.

Каждый родитель предпочел бы собственную смерть смерти своего сына или дочери; многие, потеряв своих детей, не видят смысла жить; есть и такие, что перестают ходить в храм, не в силах простить Бога, отнявшего у них их невинное дитя. И этот бунт оправдан.

Но надо идти до конца: возопить, как Иов, высказать Ему все и призвать к ответу. И ответ придет.
Скорей всего, не на словах, а через невыразимое понимание сути происходящего, через прозрение непостижимого смысла за чудовищной в своей жестокости бессмысленности с ее фиктивными смыслами, складывающимися в систему, худо-бедно объясняющую все и вся до момента катастрофы – встречи с реальностью.

Реальностью такой, какова она есть.

Реальностью Креста перед которым «да молчит всяка плоть человеча».

Смысл жизни – в детях, гласит обывательская мудрость (если б животные могли говорить, они сказали бы то же самое). Умирает ребенок, и никакого смысла жить дальше.

На самом деле смысл – подлинный, а не мнимый – только сейчас и приоткрывается, только сейчас у него и появляется шанс быть увиденным и принятым. Теряющие ребенка обретают, не зная о том, знание Бога: отец чувствует в какой-то степени то же, что и Отец, пославший на смерть Сына, мать – то же, что Мать, стоящая у креста.

А знание Бога – не путать со спекулятивным знанием о Боге – и есть спасение: познайте Истину и Истина сделает вас свободными. Истина же познается только через смерть – в той степени, в которой сам ты умираешь, т.е. расстаешься со всем и со всеми, в том числе – и в первую очередь – с самим собой. И эта Истина невыразима на языке известных нам истин, приблизительных и относительных, на языке изреченных истин, которые, как известно, есть ложь.

Смерти нет.
Но сказать об этом со всей ответственностью может лишь тот, кто умер, кто перешел черту и увидел ад взломанным и пустым, с льющимся в дверной пролом невидимым светом.

И еще одно отпевание – четырнадцатилетней красавицы, утонувшей, спасая подруг.
Она была прекрасной пловчихой, вот и бросилась вытаскивать затянутых в водоворот двух неумех. Спасла…
Был канун Преображенья, редкий лесок неподалеку от трассы, желтый березовый лист слетает, медленно кружась, в свежевырытую яму, краснеющею сколотой глиной, солнечно, вокруг гроба – весь поселок.
Ближе всех – родители, одноклассники. И снова сжимает горло, но так пронзительно светло на сердце, что внутренне кричишь, ликуя, этот издевательский вопрос: Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

Во блаженном успении вечный покой?
Нет, не то – чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, не блаженного покоя, а жизни – во всей полноте, во плоти…

Странно: как так могло случиться, что в чине отпевания, в панихиде, нет ни слова о воскресении – лишь в читаемых отрывках из Апостола и Евангелия от Иоанна. Но это – особая тема.
Как и бесконечное, повторяемое прошение помилования на Суде, представляющимся с некоторых пор страшным.

Да, встреча со Христом – суд, но только ли суд?

В том лесу, скорбь (бунт против смерти, несотворенной Богом и потому – неподлинной, не имеющей онтологического основания) перекрывалась радостью не от мира сего и это было той самой встречей, и Христос поистине был посреди нас, и я напомнил, что «Анастасия» означает «воскресение», которое мы все здесь и сейчас переживаем, в которое входим вслед за Настей, благодаря ей, юной причастнице Его смерти и Его победе над ней.

Вечери Твоея тайныя днесь,
Сыне Божий,
Причастницу мя приими,
Не бо врагом Твоим тайну повем...

И не знает никто, что за тайна,
Не знает никто, что случилось
Говорили: подводное русло,
А плавали девки плохо,
Она и спасала… четырнадцать лет,
Причащалась у вас в воскресенье
И руки, когда я листок с молитвой
Вложил в ее пальцы, руки были теплы,
И я видел воочию, видел впервые,
Свете тихий святыя славы,
Видел своими глазами,
Чем отличалось успенье от смерти,
В августе, в полдень, в лесу
Целуя Твой образ на венчике
Отроковицы Анастасии

Мир чудовищен, это очевидно каждому, чьи мыслительные способности не атрофировались в результате стараний этого самого мира внушить обратное.
Более того: он гораздо чудовищней, чем может себе представить тот, кто не поражен неизлечимой болезнью, не побывал ни в тюрьме, ни на войне, кто не имеет опыта реального ада, знакомого большинству лишь в смягченных, не надрывающих сознание формах, ставших привычными и потому не принимаемыми за ад – так, обычная жизнь…

Вот из этой-то обыденности, из этой спячки с ее фантомами (чудовищ порождает лишь не заурядный разум) и вырывает нас – с мясом, с кровью – смерть невинных и тем самым приобщаемых к смерти Невинного со всеми ее последствиями: схождением во ад и опустошением его, с новым преломлением хлеба среди своих.

Но как сказать об этом тем, чье дитя лежит в гробу с прислоненным к нему мишкой и еще какой-то игрушкой, как объяснить?

Невозможно, даже и не пытайся – предоставь это Тому, Кто был мертв и вот жив, попроси Его об этом, нет, потребуй, крича беззвучным криком, каким кричат сейчас они, требуя того же, и, если это возможно, расскажи о Евхаристии, где все мы вместе – живые и ушедшие.

Вместе, как никогда и нигде. За Его столом.

Крест и Чаша Его страданий – вот единственный ответ.

Без слов.

Слова придут потом.

И это будут слова благодарности…



Священник Константин Кравцов

Православие и Мир
Источник smertinet.ru/life/119-child-death

Любовь, очень хорошая статья, спасибо вам